Женя и другие

Я шел по коридору больницы и увидел, что в одном боксе плачут сразу две маленькие девочки (из четырех). Маленькие – не моя «специальность», но раз сразу две плачут, зашел.

Я знаю, о чем плачут здесь дети: о том, что их никто, совсем-совсем никто в целом мире не любит, не ждет. Хотя когда их спрашиваешь, они выражают свою боль по-другому. Говорят: «хочу домой», «хочу чтобы мама пришла», «просто так». И прячут глаза, чтобы ты не увидел, что на самом деле их мучает и как велика эта боль.

Семилетняя Наташа сказала, что плачет потому, что хочет в приют. У нее и дома-то нет, но надо же куда-то хотеть. Через минуту ее слезы просохли.

А маленькая Женя, которая еще и говорить не умеет, продолжала безутешно плакать, лежа в кровати, мои слова не помогали. Пришлось, обернув одеялом, чтоб не описала, посадить на колени. Женя сразу перестала плакать и минут 15, пока я разговаривал с Наташей, неотрывно смотрела мне в глаза пронзительным младенческим взглядом. Это было редкое событие в ее жизни!

Разговаривая с Наташей, я тоже иногда поглядывал на Женю. Глазки у Жени косые – в кучку. Ротик скорбный, мученический. На затылке большая, с Женину ладошку, плешь.

– Что это у нее? – спрашиваю Наташу.

– Это ее мама била, – отвечает она.

Как нужно бить, чтобы волосы перестали расти?

У меня на коленях человечек, в жизни которого совсем-совсем не было счастья. Не какого-то особого, а обыкновенного детского счастья. И возможно, его и не будет в ее жизни никогда. Единственный шанс для нее стать хотя и трудным, но все-таки членом общества – если ее удочерят очень хорошие, духовно сильные люди. Если же нет, тогда – детдом. А из выпускников детдома – 90% становятся или преступниками, или алкоголиками и наркоманами или просто не доживают до взрослых лет. Какое там несчастье разбитой любви! В 14-15 лет она уже будет растлена настолько, что ни сердце, ни тело не будут почти ничего ощущать.

Еще не умея говорить, эта душа знает, в какой она беде. И знает, что ее может спасти, – только любовь. Которой ей не хватает как умирающему от жажды в пустыне. И даже эти минуты сочувствия захожего дяди для нее – оазис, небывалая удача. Детские врачи рассчитали, что каждому ребенку, чтобы вырасти психически нормальным, нужно, чтобы его обнимали не меньше чем полчаса в день. А Женя – обнимали ли ее полчаса за все ее два или три года жизни?

Но мне пора уходить. Я усаживаю Женю обратно на ее кровать, прошу не плакать. Но она разражается таким ревом и так моляще тянет ко мне руки, что я решаю остаться еще на несколько минут. Ведь для меня это так мало. А для нее – так много. Обретя меня снова, Женя изо всех сил вцепляется в меня, как грудной младенец в грудь матери. Кладет голову мне на грудь, закрывает глаза. Встревоженно открывая их всякий раз, когда я шевелюсь. И мы сидим так, крепко обнявшись, еще 15 минут.

Такие минуты жизни – самые осмысленные, самые полновесные. Но радости нет. Потому что этого так мало, так ничтожно мало для того, чтобы Женя когда-нибудь стала по-настоящему взрослой, могла быть любимой и любить…

* * *

Для разрядки расскажу, о чем в это же самое время говорили с Наташей.

Наташа – девочка красивая, хотя ее карие глаза, как у всех детей здесь, – взрослые. По причине вшей косы обрезаны, остатки волос Наташа в нескольких местах заколола так, что они торчат вверх, как рожки у инопланетянки.

– Ты самая взрослая здесь, – говорю ей. – Поэтому ты должна заботиться обо всех. А ты вместо этого плохой пример показываешь. Видишь, Женя смотрит на тебя и плачет. Ты бы лучше развеселила ее, чтобы они все здесь улыбались. Ты должна им быть как мама…

Я говорю все это, сидя напротив Наташи на соседней кровати. На этой же кровати сидит очень-очень тихая девочка 6 лет, которая всегда провожает меня из-за стекла очень грустным молящим взглядом. Эта девочка в лидеры не годится.

У Наташи жалость к себе проходит. И то ли желая еще пожаловаться на жизнь, то ли с целью похвастаться, Наташа показывает мне место во рту, из которого вчера выпал зуб. Я в ответ показываю, что и у меня зуба не хватает.

– Только у тебя вырастет, а у меня уже нет!

– Вы станете совсем старенький и умрете, – делает вывод Наташа.

– А ты что, не умрешь?

– Я тоже умру, – и добавляет мне, как секрет, который недавно узнала: – Дети тоже станут старенькими и умрут!

– А ты знаешь, о чем больше всего жалеет человек, когда умирает?

– О чем?

– О том, что он делал мало добра…

Потом мы говорим о приюте, о маме, о Наташиных волосах.

– У нас в приюте есть воспитательница тетя Таня. Она такая красивая, у нее красные волосы! Я, когда вырасту, у меня тоже будут красные.

– А тетя Таня – старенькая?

– Нет, она… средне старенькая.

– Средне старенькая? А я – очень старенький?

– Да, очень.

3-летний Дима решает присоединиться к нашей беседе. Он выходит из туалета с горшком, ставит его прямо между мной и Наташей и усаживается на него.

– Ты что сюда с горшком пришел? А ну-ка иди обратно!

Дима послушно уходит.

Эти дети восприимчивы к нравоучениям и примеру. Наташа встает и говорит:

– Я самая старшая здесь, – и оглядывается вокруг как хозяйка.

Я прошу ее помочь Диме, который пытает застегнуть на себе памперс. Она старательно помогает ему. Похоже, впервые.

Начинаю шутить. Юмор тонкий, едва заметный даже для меня самого. Но Наташа незамедлительно реагирует:

– Я не могу сейчас смеяться. Потому что я очень в приют хочу.

Но через пару минут она уже смеется.

Приятно, когда приходишь – ребенок плачет, уходишь – улыбается. С такими детьми это легко…

Никита

В одном из боксов появилось трое незнакомых мне детей. Вообще-то здесь многие дети дружелюбны, но эти встретили меня просто с восторгом, как давнего друга.

– Как вас зовут?

– Таня Ежикова, Кирилл Ежиков, и это вот Никита Ежиков! – захлебываясь словами, отрапортовала Таня (фамилия изменена).

– Так вы братья и сестры тут! А почему вы такие разные?

Хотя все они смотрели на меня с дружелюбной улыбкой, дети были очень разные. Худенькая веселая Таня 7 лет, совсем худой задумчивый Кирилл 3 лет и толстощекий Никита 2 лет.

Таня не сразу смогла объяснить, почему они оказались здесь. Точнее, не хотела. Она все время сворачивала на второстепенные подробности, на милицию, которая их везла. И только, наверно, когда я в третий раз повторил: «Танечка, а что у вас дома?», ее глаза подернулись пеленой, голос наполнился слезами: «Ой, дома, у нас трагедия, такая трагедия!» – и опять ушла от темы, рассказывая с улыбкой, какие у них хорошие бабушка с дедушкой.

Вопрос о том, какая у них трагедия, тоже пришлось повторить раза три, прежде чем Таня перестала улыбаться, ответила: «У нас такая трагедия… у нас мама пьет!» – и освободила свою тайну слезами. Потом мне удалось выяснить, что и бабушка с дедушкой тоже пьют. И бабушка на просьбу внучков что-нибудь поесть отвечает: «У нас только на закусь».

По словам Тани, мама начала пить, когда погиб дядя Саша, «самый лучший человек на земле». Отец Никиты.

Никита выше пояса крепыш, хоть фотографируй на рекламу молока или каши, а ноги – одни косточки. Видимо, дома ему не давали ходить, поэтому он всегда сидит на кровати на коленках (в позе дзен), но если его взять за руки, может ковылять, как журавлик, не наступая на пятку.

У Кирилла на груди, ниже шеи маленькая твердая опухоль. Это мама прижгла сигаретой, чтобы есть не просил. Таня говорит, трезвая была. Видимо, ожог пришелся на сосуд, поэтому опухоль необходимо удалять.

Ну а Таня, как я уже сказал, обаятельная симпатичная девочка, даже при том что бритая наголо. Правда, когда я предложил ей порисовать, она чуть ли не испугалась, несколько раз повторила, что не умеет, и только после множества моих вдохновляющих слов и примера с трудом нарисовала кружку – так как нарисовал бы 2-летний ребенок. Больничный психолог предположила по ее чрезмерной демонстративности, что у нее шизофрения.

В больнице они были долго. Каждый раз встречали меня с восторгом и прыжками радости. Так набрасывались на конфеты, будто их здесь не кормят. Вот какая память о постоянном голоде – уже несколько недель не могут наесться.

– Дядя, ты завтра придешь? Приходи еще! – приглашает Кирилл, разговаривая с трудом из-за сразу двух конфет за щеками.

Он хитрит, но его хитрости очевидны.

– А без конфет приходить? – спрашиваю.

– Без конфет… – он задумывается. – Без конфет не приходи.

– Ладно, уж приходите и без конфет, – любезно заглаживает откровенность брата Таня.

Вожу по палате Никиту, прошу Таню как можно чаще водить его. Таня обещает.

Таня рассказывает о крысах, живущих в умывальнике. Таня наблюдает за ними через стекло двери. Я смотрю в стекло:

– Да никого там нет.

– Да? А вы нагнитесь.

Нагибаюсь и встречаюсь взглядом со здоровенной крысой. Только после моего стука в стекло крыса, не торопясь, разворачивается, свесив хвост наружу, и уходит в просторную дыру.

Наверно, дядя Саша, отец Никиты, и правда был хорошим человеком. Никита такой сдержанный, спокойный и поразительно терпеливый. Он только после уколов немножко плакал, а так никогда ни на что не жаловался. Когда брат и сестра забывали помочь Никите развернуть конфету, он терпеливо трудился над оберткой, пока родичи съели уже штук по пять, хотя ему очень хотелось эту конфету! Не просил, не жаловался. Вот так смирение!

Вообще Никита вел себя как человек благородного воспитания. Когда я гладил его по голове, ему было ужасно приятно, но он даже не поворачивал головы и улыбался лишь глазами и углами губ. Как и все дети, он испытывал потребность в том, чтобы его держали на руках, обнимали, но никогда не просился на руки.

Когда их с Кириллом крестили, я минут десять снимал с Никиты тесную рубашонку. Чуть уши не оторвал, а он все это время сидел, держа руки кверху, и даже не морщился. Отец Максим поразился: «Терпели-и-ивый! Мой бы уже давно разорался». Высказывается Никита только по делу, например, когда у него падает тапок и необходимо его поднять.

– Я буду скучать по вам, – сказал я ребятам, когда видел их последний раз. Хотя еще не было известно, когда их переведут в приют.

– Мы тоже будем скучать по вам, – ответила вежливая Таня.

И вот прихожу через неделю в отделение, и никто не встречает меня за стеклом бокса Ежиковых. В боксе очень тихо. Лицом к стене спит какой-то малыш, другая малышка лет трех тихо сидит, сгорбившись на кровати и глядя в пол. Иногда издает тихие звуки, похожие на всхлипы. Я спрашиваю ее, как ее зовут, сколько ей лет. Повторяю вопросы. Она не отвечает.

Вдруг спящий малыш просыпается, садится на кровати. Это Никита Ежиков! Он не похож на себя – какой-то грустный, одинокий и как будто даже похудевший.

– Никита! Почему ты один?!

Никита впервые за время нашего общения протягивает ко мне руки, без улыбки, без слов, как к вернувшейся издалека маме, и по этому движению я всё понимаю.

Кирилла и Таню отправили в приют. А Никите по возрасту – в дом ребенка. Их пути расходятся. И сойдутся ли снова?

Сажаю Никиту на колени, обнимаю, он прижимает голову к моей груди. Его горячее сердечко бьется часто, и оно как будто сразу под кожей. Не знаю, должно ли так быть у младенцев.

Во мне пламенная молитва без всяких слов. Молитва об этом хорошем человеке. Ты теперь один среди людей, мой крестник! Без братьев и сестер, почти без ног. Но ты не один. Я чувствую горячую мольбу этой души, и чувствую, что мы не одни. Мы втроем. Христос обнимает нас, и Его сострадание, любовь несравнимы с моей. И Он сделает всё, что в силах Бога, чтобы спасти эту душу на ее мученическом пути. Чтобы ты научился ходить, Никитушка. Не стал вором и наркоманом. Чтобы не совратился, а совратившись – покаялся. Может быть, ты станешь взрослым хорошим человеком, хорошим отцом. Сколько для этого нужно чудес! Я постараюсь молиться…

Мама – хорошая

Пока дети маленькие, они прощают родителям ВСЁ.

Яна 7-ми лет уже неделю живет в боксе одна. Потому что у нее чесотка. Руки и ноги расчесаны в кровь. Всю эту неделю она почти ничего не ест. По ее объяснению, «я просто очень нервничаю и поэтому не хочу». От слез под глазами синяки, лицо трагическое, когда я вхожу. Но она умная добрая девочка, и, когда ухожу, после дружеского разговора и смеха лицо уже другое. По складам с большим интересом читает «детское Евангелие».

По утрам она поет песенку солнышку: «Эта песенка как молитва. Когда я ее долго-долго пою, солнышко появляется. Вчера я два часа ее пела, и солнышко появилось».

Неделю назад она сказала мне, что ее мама последние два года в больнице, и за это время Яна видела ее всего один раз. Я подумал, что мама либо в психушке, либо в тюрьме, либо ее уже нет в живых.

В этот раз Яна призналась, что мама ее болела и до больницы.

– Она меня выкидывала на помойку. Но это потому что она болела, а так она меня любит. Я вам этого не сказала сразу, чтобы вы не огорчились.

– А ты сама помнишь, как она тебя выкидывала?

– Нет, я же маленькая была! Мне тетя Галя рассказывала.

– А что, мама тебя несколько раз выкидывала?

– Да, несколько раз. Но совсем-совсем немного, всего несколько разочков. А так она хорошая, она меня любит…

Нелюбовь

В боксе три девочки 12-13-ти лет.

Настю знаю уже давно. Умная и добрая девочка. Лежит на постели; на животе, как грелка, очередная раскрытая книга.

Ульяна просит у меня телефон позвонить маме. Уходит с телефоном за стеклянную перегородку ванной комнаты.

До нас доносится ее голос, сначала беспокойный, потом взволнованный, потом переходящий в крик. Она кричит одну и ту же просьбу:

– Мама, пожалуйста, приедь ко мне сегодня!!!

Она повторяет просьбу на разные лады, уговаривает, но видно, мама не согласна. Мама у Ульяны, как у большинства детей здесь, пьющая.

В конце концов Ульяна выбегает из ванной, отдает мне телефон, бросается на постель лицом вниз, ее тело сотрясают рыдания. Мама отказалась приехать.

Отдаю телефон Наташе. Огромная, как грузчик, говорит басом, книг не читает. Она уходит в ванную, и мы слышим, как она своим невозмутимым голосом грузчика настойчиво просит маму приехать. Такому голосу трудно не подчиниться, но видно, что маму не трогает просьба дочери.

Ульяна плачет на своей кровати.

Умница Настя смотрит куда-то сквозь потолок. Ей даже некому позвонить. Она привыкла к этой нелюбви.
Но разве к ней можно привыкнуть?

Семеник Дмитрий
Материал сайта Победишь.ру
Статья полностью —>> http://pobedish.ru/main/samopoznanie?id=155