«Там все проживающие — как рабы»

http://www.kommersant.ru/doc/2667919

Говорит бывший житель Звенигородского ПНИ

16.02.2015

Андрей почти всю свою жизнь провел в сиротской системе. В прошлом году он переехал из Звенигородского ПНИ в собственную квартиру в одном подмосковном городе. Как ему это удалось, он рассказал «Власти».

Я родился в Москве. До трех лет я жил с родителями. Потом меня забрали в Дом ребенка. Потом я попал в школу-интернат в Серпухов. Там меня впервые отправили в психушку, потому что не было путевки в летний лагерь. Мне было пять лет, психушка была в Москве, у метро «Динамо». Мне там делали уколы. С тех пор в психушку меня отправляли часто. Мне было уже десять лет, в этом возрасте все дети бегают, дерутся. А они говорили, что я буйный,— и в психушку. Два года я, можно сказать, жил в Рузе, в психбольнице, меня туда отправляли 15 раз за два года. Там каждый из ребят считал, сколько раз он здесь был. Уколы делали два раза в день, таблетки давали. Мне 13 лет было. Я помню первый укол, который мне сделала в ногу толстая медсестра. В Рузу меня отправляли до 16 лет. Потом меня отправили в Хотьково, в психоневрологическую больницу. Это было летом, все в лагерь поехали, а меня туда. Я думаю, что деньги пожалели на путевку. Там я научился таблетки выплевывать. У меня от них челюсть сводило. Я очень хотел спать, но не мог. Таблетки мне давали коричневые, по 100 миллиграммов.

В 17 лет меня отправили в детский дом в Яхрому. Он был психоневрологический. В Яхроме я увидел ребят, которые в 18 лет не умели читать и писать. Я умел. Оттуда меня в психушку не отправляли.

Мне привезли из старого детдома конфеты и апельсины. Воспитатель их забрала и закрыла в шкаф. Я ей сказал, что она ворует. Меня посадили в изолятор. Психиатр мне сказал: «Если ты хочешь здесь остаться, мы тебе будем делать уколы: аминазин, кордиамин и димедрол. Если не хочешь — поедешь в психушку». В психушку я не хотел. Одну неделю мне кололи эти лекарства, потом меня вызвал психиатр: «Ты исправился? Жаловаться не будешь?» — «Не буду». Меня выписали из изолятора через неделю.

Когда мне исполнилось 18 лет, я не хотел подписывать документы на ПНИ. Но в детдоме стали кричать: «Мы тебя на месяц в изолятор посадим!» Я подписал. Меня отвезли в Звенигородский ПНИ. Это было в 2009-м. Повели к замглавного врача по медчасти. Она дала мне три бумажки, я их подписал. Одна о том, что у меня 75% пенсии забирают в интернат. Другая — что я согласен отдать в соцотдел паспорт, все свои бумаги, сберкнижку, медицинский полис. И третья — согласие на лечение. Я спросил, сколько будет длиться лечение. Она сказала: «Две недели, пока адаптируешься». Но это длилось четыре года.

Меня сразу поселили на четвертый этаж, закрытый. На обследование. Я приехал с чемоданами, с вещами, а их забрала сестра-хозяйка. Я просил оставить, шкаф в комнате был. А она сказала, что не положено. Все вещи с меня сняли. Надели какое-то старье, джинсы доисторические. В комнате 12 метров со мной жило еще три человека. Через два дня после заселения ко мне пришла старшая медсестра, ее дочь работала там санитаркой. Она хотела, чтобы я весь этаж убирал, мыл толчки, а если я отказываюсь, она меня закрывает в карцер.

Через месяц примерно меня перевели в открытое отделение, там тоже было четыре человека в комнате, но хоть можно было гулять во дворе и даже разрешали выходить в город.

Потом меня снова вызвала эта старшая медсестра и предложила мыть две лестницы с первого по пятый этаж. За 800 рублей в месяц. А потом добавят. Я отказался. Она мне: «Ты опять права качаешь?» Звонит на закрытый этаж своему мужу, он там санитар, пьяный все время. Прибежал. Она говорит: «Если не согласишься мыть лестницы, он тебя в карцер закроет». Я отказался, меня закрыли. Я сопротивлялся санитарам, меня завалили, укол сделали. Я просидел в карцере два месяца, один, но мне уже ничего не кололи, просто держали меня там. На обход никто из врачей не приходил. Санитар приходил, еду приносил, но мало. К двери моей ребята подходили, рассказывали, что им давали на обед. За два месяца я подружился с медсестрой. Она как-то зашла, а у меня было 200 рублей, я дал ей и говорю: «Ну отпусти меня». И она меня сразу отпустила.

Как-то у этого пьяного санитара, мужа старшей медсестры, пропал килограмм сахара. И он построил в шеренгу всех проживающих четвертого этажа: «Пока не признаетесь, никто спать не ляжет». Один человек показал на кого-то, ну наврал. Санитар того парня поднял одной рукой, а второй ударил в бок, в почку, тот стал задыхаться, его сразу увезли в больницу, но ночью привезли обратно. Из наших ребят никого долго не держали в обычных больницах. Этот парень потом еще долго хромал на одну ногу.

У меня начался аппендицит. Живот болел. На второй день я понял, что это серьезно. Подхожу к старшей медсестре, говорю, что бок болит, температура 38°, ходить не могу. Она мне дала активированный уголь, четыре таблетки, меня вырвало. Я опять к ней, она опять дает уголь и какую-то зеленую таблетку. Мне стало еще хуже. Я попросил Сережу, он вызвал медбрата. Он хороший был, этот медбрат, вызвал скорую. Но его потом уволили. Всех хороших оттуда увольняют. Скорая отвезла меня в больницу. Хирург сказал, что затянули и что еще два часа — и было бы поздно.

Долгое время наш третий этаж был закрытым. Пришла какая-то комиссия, спросила, почему он закрыт. Им сказали, что ремонт. Но после этого его открыли. И нас перевели туда. Я помню много плохого, но я стараюсь это забыть. Как-то мы с обеда возвращались. С нами мужчина выходил. У него пена желтая изо рта шла. Я вижу, что-то не то, пошел за ним. Поднимаюсь на четвертый этаж, вижу, он лежит на полу. Звоню в звонок, кричу: «Человеку плохо!» Звонил-звонил. Обеденный перерыв был. Я побежал на третий этаж к своей медсестре. Она поднялась со мной наверх, а он уже умер. Его сразу накрыли простыней. Это был День соцработника.

У нас на четвертом этаже жил парень лет девятнадцати. Весь четвертый этаж слышал, как он ругался со старшей медсестрой. Она угрожала: «Я тебя заколю, посажу в карцер». Я видел, как она зашла в его комнату с полным шприцом. Там всегда делали аминазин, галоперидол, димедрол, кучу всего. Она вышла из его комнаты, я лег спать, а в 12 часов ночи слышу, все кричат. Вышел в коридор, смотрю — все проживающие стоят у окон. Дверей в комнатах уже не было, их сняли в 2011 году, и из коридора все было видно. Я тоже прошел на балкон. Спрашиваю: «Что случилось?» Все кричат, что парень этот скинулся. Посмотрел вниз — там лежал он, и стояла старшая медсестра. Я видел, что скорая только через час или полтора приехала. Я стоял у окна и ждал. Парень этот не умер. Он сломал ноги, теперь он в инвалидной коляске. Сейчас он потолстел, не ходит. Я слышал, как директор сказал ему: «Вставай, ходи, тебе врачи разрешили». Но он так и не ходит. А я думаю, что его просто никто не учит, вот он и не ходит. А эта старшая медсестра потом уволилась. Она поссорилась с директором. Мы все видели, как они во дворе орали друг на друга.

Как-то сестры милосердия (волонтеры.— «Власть») повезли меня на Валдай в монастырь. Мне дали с собой назначение. Там был написано, что мне дают аминазин утром и вечером. Еще феназепам. После поездки я написал заявление с просьбой отменить аминазин. Но тогдашний директор порвал мое заявление. Аминазина все боятся. Аминазин сушит рот, сильно хочешь пить и не можешь напиться.

Там все проживающие — как рабы.

Мы ходили на обед, санитары набирали еду себе в тарелку. Соцотдел покупал недееспособным гостинцы на их пенсии, раз в неделю. Санитары все это отбирали, относили в отдельную комнату в шкаф. Я иногда в этой комнате сидел. Там сидеть — это великая честь. Они дают ключ от буфета: «Принеси колбасы, сыра». И я приносил.

В городе N (редакция не указывает название города в интересах Андрея.— «Власть») у меня была квартира. Ее не забрали у меня только по одной причине: там были прописаны я, моя мать и бабка. И нет никаких бумаг об их смерти. Соседи помнят, что бабушку выносили из квартиры. А про мать никто не знает, она пропала с 1996 года. Но они прописаны. Их не смогли выписать. Они мертвые сохранили мне квартиру. Господь так помог мне.

Мне было лет девятнадцать, меня вызвали в соцотдел. Сотрудница говорит: «Андрей, ты все равно не живешь в квартире, продай свою долю». Но я ничего не подписал. В 20 лет мне дали новый паспорт, а в нем уже не было моей прописки. Я рассказал об этом сестрам милосердия. Они стали узнавать. А тогда в этом городе был скандал: какой-то милиционер забирал сиротские квартиры. И в интернате испугались и поставили мне прописку.

Потом приехала комиссия Лукина в интернат (комиссия уполномоченного по правам человека РФ была в интернате в 2013 году.— «Власть»), я все им сказал. Сказал, что нас лечат насильно. Что не оказывают медицинской помощи. Что сестры милосердия стали нас защищать, и их сразу после этого выгнали из интерната. ПНИ хочет, чтобы сестры носили нам гостинцы и больше ни во что не лезли. А нам надо, чтобы они нас защищали.

Так как я был прописан в квартире моей матери, у меня в ПНИ прописки не было. И каждые полгода мне надо было подписывать путевку на продление своего проживания. Сестры милосердия сказали, что если я хочу отсюда вырваться, то подписывать путевку не надо. В соцотделе мне сказали, что, если я не подпишу, мне не дадут пенсию. Но я не подписал. Мне важнее свобода, чем пенсия. Ко мне в комнату приходила замглавного врача по медчасти, и другие тоже приходили, предлагали мне деньги, в долг, уговаривали подписать. Я не подписал. Потом врачебная комиссия дала заключение, что я могу жить один.

В моей квартире все прогнило. Администрация города дала мне 15 тысяч рублей. Еще сестры милосердия собрали деньги. И сделали мне ремонт. Но еще до заселения я узнал, что на этой квартире коммунальный долг — 300 тысяч рублей. Соседи сказали, что в моей квартире какое-то время жили рабочие. Но, кто им сдавал мою квартиру и почему они не платили за коммунальные услуги, я не знаю.

Я собрал справки из всех интернатов, где я жил. Отдал в ЖКХ. Я же не жил в этой квартире, почему я должен платить долг? В ЖКХ мне сказали: «Ты сам не должен сюда ходить, пусть опека ходит». Я пошел в опеку, попросил себе патронатного воспитателя. Мне выделили. Но я понял, что она не будет мне помогать.

Коммунальщики подали на меня в суд. Мне пенсия приходит на сберкнижку, 10 600 рублей. Я пришел в Сбербанк, а мне говорят, что счет мой арестован на 330 тысяч рублей. Но потом судебные приставы поняли, что мне не на что жить. И сняли арест. Сейчас я могу снимать пенсию. Но это обременение в 330 тысяч на мне висит. Я думаю, что мою квартиру хотят забрать, а меня в интернат отправить.

От редакции. Заведующая отделом органов опеки и попечительства подмосковного района (запись имеется в распоряжении редакции) сообщила «Власти», что органы опеки помогали Андрею всего три месяца: «После того как ему исполнилось 23 года, мы не должны заниматься его судьбой». Списать коммунальный долг, по словам чиновницы, может МУП ЖКХ в судебном порядке: «Вся необходимая документация имеется, но самому Андрею надо инициировать судебную процедуру и пройти ее».

Фамилия и контакты Андрея, а также диктофонная запись беседы имеется в распоряжении редакции. Мы будем следить за его судьбой.

Подробнее: http://www.kommersant.ru/doc/2667919