http://www.kommersant.ru/doc/2628777?isSearch=True

После публикации в журнале «Власть» статьи «Это такая территория вне закона» (N31 от 20 октября) комиссия Общественной палаты РФ отправилась в Звенигородский психоневрологический интернат (ПНИ). Вместе с ней в интернате побывали корреспонденты Ольга Алленова и Роза Цветкова.

«Тут все хорошо. Нам устраивают дискотеки»

На территорию ПНИ мы попадаем не сразу: минут десять комиссию держат у ворот. Жесткая охрана, ЧОП, железные ворота — все это не вписывается в облик социального учреждения, в котором люди живут по собственному желанию.

В административном корпусе комиссию Общественной палаты (ОП) встречают представители администрации ПНИ и министерства социальной защиты населения Московской области (МО). Юрист интерната Екатерина Проскурина рассказывает: с 1 января 2010 года по 1 января 2014 года в интернате проведен «ряд проверок» (по данным минсоцзащиты МО — 16), в ходе которых «выявлены и исправлены нарушения», однако «нарушений, подпадающих под нарушения закона, не было». Напомним, что летом этого года Звенигородский городской суд на основании почерковедческой экспертизы установил факт поддельной подписи в договоре между интернатом и живущей в нем Еленой Бодровой об оказании платных социальных услуг: было доказано, что Бодрова не подписывала договор, на основании которого интернат удерживает часть ее пенсии. Однако сейчас юрист Проскурина заявляет, что уголовного дела о подделки подписи Бодровой нет, поэтому говорить о нарушениях закона «некорректно». Авторы этой статьи отправляли в министерство соцзащиты МО письмо, в котором, в частности, задавали вопрос о том, почему не установлены виновные в подделке подписи Бодровой, но в формальном ответе из министерства об этом ничего не сказано.

Кроме этого, еще в 2013 году интернат проверяла комиссия уполномоченного по правам человека РФ, зафиксировавшая среди прочих нарушений случай насильственного удержания человека в карцере интерната в течение двух месяцев. Эксперты комиссии написали в отчете, что изоляция людей на длительный срок вообще не допустима в ПНИ, а возможна только в психиатрической больнице по решению суда. Но после отчета комиссии карцер не закрыли, и в него продолжали помещать людей.

Эксперт комиссии Общественной палаты, врач-психиатр высшей квалификационной категории, президент Независимой психиатрической ассоциации (НПА) России Юрий Савенко:

«В прошлом году мы посещали Звенигородский интернат. Администрация интерната тогда расторгла договор с сестрами милосердия (волонтерами благотворительного фонда помощи детям «Милосердие».— «Власть») — было сформулировано, что сестры милосердия «вмешиваются во внутренние дела интерната», а они как раз и указывали на грубейшие нарушения. Например, на то, что противозаконно изымались средства из пенсий проживающих на нужды интерната. Уже тогда мы обратили внимание на наличие карцера в ПНИ, который назывался «наблюдательной палатой», но выглядел именно как карцер, потому что массивная железная дверь закрывала очень маленькое помещение с четырьмя кроватями без умывальника, куда люди помещались фактически в качестве наказания. Мы обнаружили там человека, который сидел два месяца, забытый. Важно знать, что борьба с карцерами и запирающимися дверьми практиковалась в России еще в конце XIX века. Получается, что теперь, в XXI веке, это возвращается».

В интернате два корпуса, соединенных между собой коридором. Корпус Б выглядит лучше, корпус А нуждается в срочном ремонте. Дамы в белых халатах ведут нас в корпус Б. Второй этаж, отделение милосердия. Здесь живут «лежачие, колясочники и ограниченные в передвижении». Всего — 48 человек.

Тесные комнаты метров 11-12. В каждой такой комнате в среднем четыре кровати. Алексею Ш. 43 года. «Тут все хорошо. Нам устраивают дискотеки». Просим персонал оставить нас наедине.

— Давно вы здесь?

— Давно. Я хотел бы уйти жить в монастырь.

В палату входит старшая медсестра отделения.

— Мне здесь нравится, хорошо, я здесь как за каменной стеной,— интонация Алексея становится жизнерадостной.— Спасибо медицинскому персоналу. Гуляем. Все хорошо у нас.

— Никто не обижает?

— Нет.

Медсестра выходит.

На койке у двери под одеялом лежит человек с большими выразительными глазами. Мы спрашиваем его, гуляет ли он,— отрицательно качает головой, не произнося ни слова. «Просто он лежачий»,— объясняет его сосед.

О том, что прогулки нерегулярны или не осуществляются вовсе, комиссии говорили многие люди, опрошенные в отделении милосердия. По мнению эксперта комиссии ОП Екатерины Таранченко, это свидетельствует о нарушении закона «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации».

Четвертый этаж корпуса Б, отделение на 64 человека. Комнаты пустые, двери открыты. Жильцы сидят в фойе перед телевизором. Телевизор не смотрят. Между ними и нами стоит санитар в белом халате. Заходим в комнаты, открываем дверцы новеньких тумбочек. Внутри — пусто. Спрашиваем, почему нет личных вещей. Старшая медсестра Ирина Николаевна отвечает: «Личных вещей здесь нет ни у кого. Не обеспечивают ребята себя полностью. Они полностью на медицинском обслуживании. Зубы чистим мы, в туалет водим мы».

— Как же так? Личные вещи нужны всем.

— А зачем им личные вещи, если человек не понимает ничего? У нас все на них есть. От и до. Государством они полностью обеспечены. Кормим мы их с ложки. Родителей у них нет… Здесь психические. Он даже не понимает, что такое тумбочка.

— Но для чего же тогда здесь стоят тумбочки?

— Положено. Контингент у нас не для тумбочек.

Про «контингент» мы слышали и в отделении милосердия, где живут женщины с тяжелыми поражениями нервной системы. Персонал называет их «ползунками».

Из отчета эксперта комиссии ОП, юриста благотворительной организации «Перспективы» Екатерины Таранченко:

 

«В отделении милосердия много женщин с тяжелыми формами физических и интеллектуальных нарушений, с последствиями ДЦП (по физическому развитию многие ближе к детям 10-12 лет), неговорящие. Многие из них (четыре-шесть человек в комнате) сидят в кроватях, раскачиваясь маятниками. Замдиректора по медчасти Мария Тагирова поясняет, что они не способны к передвижению, поэтому коляски большинству не нужны и в ИПР не предусмотрены. Медперсонал называет проживающих «необучаемыми». Удивлены, что им, по мнению экспертов, нужны занятия с педагогами, психологами, специалистами ЛФК, АФК. На весь интернат из 400 человек есть три воспитателя и один специалист ЛФК».

«Здесь какой-то капкан закрылся»

Пятый этаж корпуса Б, женское отделение. У лифта раздача таблеток, к тележке с ними очередь. Пьют таблетки прямо тут, запивая водой. На стаканчиках с таблетками надписей с названиями лекарств нет.

— Что за таблетки вы им даете? — спрашиваем мы.

Медсестра затрудняется ответить. Из очереди раздается: «А я не знаю. Нам не объясняют». Наталье Б. 60 лет. Она инженер-программист, пенсионер, живет в этом интернате два года. Жалуется, что все это время пьет таблетки три раза в день, и никто ей не объясняет зачем. Снова спрашиваем медсестру, какие препараты она дает Наталье.

— Нейролептики,— раздается в ответ.

Подключается другая медсестра: «Наташ, ну ты скажи, как ты сюда попала?» И уже нам: «Она очень злоупотребляла спиртным».

— А сейчас пьете? — спрашиваем Наталью.

— Нет, не пью. А таблетки пью. Не хочу их пить. Я уже в два раза толще стала. Ем и сплю, животное какое-то.

— А вы говорили врачу, что не хотите пить?

— Говорила. Она сказала, что таблетки назначает и отменяет психиатр. А психиатр бывает здесь очень редко. Я с трудом вспомню, когда был.

К нам подходит санитар, берет Наталью за руку и тянет к двери: «Столовая закрывается». После препирательств с нами неохотно уходит.

— Хотите выйти отсюда? — спрашиваем мы.

— Очень хочу! — с чувством говорит Наталья.— Мне плохо здесь. Я все время плачу. Сестра передала мне книги, а врач забрала. Я читающий человек, мне тяжело здесь.

— Что же вы делаете в свободное время?

— Телевизор. Все выходят смотреть телевизор, и я должна.

Наталья жила в Клину, в интернате общего типа. Персонал говорит, что после психиатрической комиссии ее направили в Звенигородский ПНИ. Никто не объяснил нам, почему это случилось и по какой причине она вынуждена пить нейролептики против своей воли. Заместитель директора ПНИ по лечебной части Мария Тагирова заявляет нам, что ни историю болезни Натальи, ни лист медицинских назначений показать нам не может, поскольку они содержат «персональные данные». На закон о защите персональных данных в психиатрии ссылаются часто, и это делает систему совершенно непрозрачной для любых проверок извне.

Пенсию Наталья не получает,— говорит, что у нее вообще нет никаких денег. Весь этаж запирается снаружи на ключ. Выйти отсюда нельзя. «Все хором выходим гулять под наблюдением санитара». Раз в месяц всех «читающих» с отделения ведут в библиотеку: таких здесь, по словам нашей собеседницы, пять человек. Никакой информационной и юридической работы с Натальей не ведется: она даже не знает, если ли у нее дееспособность: «Я спрашивала врача, как отсюда выйти, она сказала мне, что надо пройти обследование. Я готова лечь на обследование. Но мне не говорят, что для этого нужно сделать».

Мобильного телефона у Натальи нет. По ее словам, на этаже никому не разрешают пользоваться мобильными телефонами. Позвонить в отделение нельзя — администрация объясняет, что телефон здесь «внутренний», и звонить можно только в секретариат в административный корпус. Никакой связи с внешним миром, в том числе и для того, чтобы сообщить о каких-то проблемах или нарушениях ее прав, у Натальи нет. «Здесь какой-то капкан закрылся»,— говорит она.

Помощник депутата Госдумы, эксперт ОП Сергей Колосков объясняет Наталье, что она должна раз в год проходить осмотр медицинской комиссией, которая определяет, можно ли ей вернуть дееспособность и надо ли находиться в таком интернате (часть 3 статьи 43 закона «О психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании»). Наталья говорит, что «на комиссию ни разу не ходила».

Многие опрошенные экспертами ОП люди рассказывали о том, что неоднократно просили администрацию интерната помочь вернуть им дееспособность, но никто из сотрудников им в этом не помог. Член комиссии ОП, координатор проектор Центра лечебной педагогики Оксана Сергеева, в частности, помогла написать заявление Наталье А., которая просила восстановить дееспособность. При этом исполняющая обязанности директора ПНИ Марина Пожилова заявила, что для восстановления дееспособности этой женщины «нет оснований». «Все основания есть,— возразил профессор Юрий Савенко,— и это прямая обязанность ПНИ». У Натальи А. в Орехово-Зуевском интернате, по ее словам, живет родной брат — она мечтает туда перевестись, но никаких возможностей для этого не имеет.

Эксперты объясняют, что повальное лишение дееспособности людей в ПНИ удобно администрациям: недееспособный человек в этой системе не имеет прав, мнения, он не может даже пожаловаться, потому что у него нет голоса. Напомним, что через неделю после того, как один из живущих в этом ПНИ молодых людей заявил об изнасиловании, администрация подала иск в суд о лишении его дееспособности.

Президент Независимой психиатрической ассоциации Юрий Савенко:

«Из 420 проживающих в этом интернате людей примерно половина — недееспособные. А это самая уязвимая категория граждан. Они уязвимы во всех отношениях — и в правовом, и в физическом. По сути, они в рабском состоянии. Очевидна тенденция в Звенигородском ПНИ представлять обитателей интерната к лишению дееспособности — еще в прошлом году во время проверки нами было отмечено, что за два года 15 человек было переведено в статус недееспособных и ни одного — в обратную сторону. Хотя на самом деле там немало лиц, которые могли бы вполне стать дееспособными. Объяснения администрации не выдерживают критики: «нет заявлений», или «нужна подпись родственника», или «неправильно написаны», или «не по форме», а они сами должны помогать людям написать все эти бумаги».

Юрист Екатерина Таранченко:

 

«Несколько человек, с которыми беседовали члены комиссии, заявили о том, что хотели бы восстановить дееспособность, правовыми путями добиваться предоставления жилья, но юристы и социальный отдел интерната никакой помощи в этом не оказывают. То есть социально-правовые услуги люди не получают, хотя они и гарантированы законом. Непонятно, как формируется и расходуется бюджет учреждения: финансирование должно обеспечивать возможность предоставления объема услуг, согласно минимальному утвержденному законом стандарту. Поэтому возникает правомерный вопрос о нецелевом использовании средств».

«Директор нам сказала, что квартиры не положены»

Второй этаж корпуса А. Сопровождающая нас сотрудница интерната поясняет, что это «отделение социально-трудовой реабилитации»: «тут все работают».

40-летняя Евдокия Г. рассказывает, что с рождения живет в государственных учреждениях — сначала в Егорьевском доме ребенка, потом в школе-интернате для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата в городе Дмитрове. Евдокия — инвалид второй группы, внешне это не заметно, она обслуживает себя сама и даже работает. Ее пенсия — 10 тыс. рублей, но на руки она получает около 4 тыс., остальное отчисляется интернату на ее содержание. Евдокия дееспособная, таблетки не пьет. Почему ей не дали квартиру, о которой она мечтает, Евдокия не знает.

— Вам предложили сразу из детдома перейти в интернат?

— Они мне ничего не предложили. Они молча все это провернули, без меня. Как вещь, меня сбагрили. Перевезли в Климовский дом-интернат. Оттуда в Орехово-Зуево. Оттуда уехала в Колычево. А потом сюда.

— Почему так много интернатов?

— А это не по моей воле. Меня перетаскивали в принудительном порядке. Заставляли писать заявление. А если бы я это не сделала, меня бы гнобили карательной медициной.

Говорит, что работала в ПНИ на кухне. Потом ей сказали, что нужна медкнижка. Медкнижки не было. Ее уволили — вместо того, чтобы помочь оформить документы. Осенью этого года она пришла в звенигородский «Макдоналдс» — заполнила заявление, прошла собеседование. Служба сопровождения «Макдоналдса» помогла ей оформить медкнижку, и в ноябре Евдокию взяли на работу.

Евдокия прописана в Звенигородском ПНИ уже пять лет. Когда она сюда поступила, здесь был интернат общего типа. В 2009 году он был перепрофилирован в ПНИ. Сейчас Евдокия, дееспособный человек, не нуждающийся в психиатрическом и неврологическом лечении, живет в учреждении психоневрологического профиля. И таких, как она, здесь немало.

По словам Евдокии, в интернате заставляют вставать в 7 часов утра. На вопрос, что будет, если откажешься, она отвечает, что за это могут поместить на закрытый этаж.

— Вы обращались к кому-то за юридической помощью насчет квартиры?

— Здесь? Ни к кому. Так как не доверяю. Они будут всячески препятствовать.

Я спрашивала врача, как отсюда выйти, она сказала мне, что надо пройти обследование. Я готова лечь на обследование. Но мне не говорят, что для этого нужно сделать

Еще одна комната на втором этаже. Тесно, двуспальная кровать занимает почти все пространство, в углу — стиральная машина, на крошечном столе посуда. Эта комната казалась бы даже уютной, если бы не настороженное лицо ее худенькой хозяйки Наташи. Мы просим у сопровождающих нас сотрудниц ПНИ разрешения поговорить с ней наедине, и они впервые покидают нас без препирательств: девушка считается лояльной.

Наташа уже не помнит, сколько лет здесь живет. Попала сюда в 19 лет из Уваровского детского дома. Сирота. Сейчас ей 33. Дееспособная. Работает уборщицей в административном корпусе, зарплата — 4,9 тыс. рублей. Почему ей не дали квартиру, не знает.

— Директор в Уваровке нам всем сказала, что квартиры не положены. Сказала, что все равно не сможем жить на воле.

— И вы не пытались добиться квартиры?

— Кто мне теперь даст? Мне лет уже сколько?

В сентябре Наташа вышла замуж за Ваню, и им дали эту комнату. Наташа достает из укромного места паспорт и показывает нам штамп о браке. Ваня тоже сирота, работает в мастерской, ремонтирует мебель. У них не отбирают паспорта, дают пропуск на выход из интерната — это здесь считается большим счастьем. Большинство обитателей этого учреждения о пропуске лишь мечтает. Выдача пропуска — награда и поощрение, а не способ реализации гарантированного законом права каждого гражданина на свободу передвижения.

75% от пенсии Наташи уходит в интернат, а оставшиеся 4 тысячи она получает на руки. Это тоже счастье — распоряжаться собственными деньгами. Наташа вполне довольна своей жизнью, только переживает за Ваню: Ваня давно по назначению врача принимает аминазин, три раза в день. Приходя в середине дня с работы, он спит весь оставшийся день. «Утром ему дают слабую дозу, а в обед и вечером сильную. Мы хотим, чтобы ему отменили. Ему назначала Марья Сергеевна, надо через нее решать»,— объясняет она.

— А почему вы не попросите, чтобы отменили?

— Мне надо к ней подойти. Я же там полы мою. Ну я соберусь. И подойду.

Из отчета эксперта комиссии ОП, координатора проектов Центра лечебной педагогики Оксаны Сергеевой:

«Назначение лечения врачом-психиатром является обязательным, отказаться от лечения взрослому дееспособному человеку трудно, недееспособному невозможно. По словам одного из опрошенных, ему удалось отказаться от обязательного ежедневного приема аминазина, от которого ему было плохо, только при поддержке волонтеров. Проживающие, которые хотят быть лояльными руководству, считают, что проще пить таблетки (даже если они оценивают их влияние на свое здоровье как негативное), чем вступать в конфликт с врачом. Почему отказ от принятия лекарств вызывает столь резкую враждебную реакцию и угрозы со стороны врача, осталось непонятным, но этот факт подтвердили все опрошенные. Один из опрошенных сказал, что когда он выплюнул таблетку при медсестре, то был схвачен санитарами, ему сделали инъекцию и поместили в карцер на два месяца; это было в прошлом году. Предполагаю, что при полном отсутствии организованной занятости и какой-либо самореализации для большого числа тесно живущих людей, обязательное и сплошное назначение психотропных препаратов помогает поддерживать дисциплину в интернате. Психиатрическое лечение очень страшит проживающих в интернате, все боятся уколов, но какие препараты им вводят, никто из опрошенных не знает».

20-летний Николай Е.— сирота, родных нет, жилья тоже. Смелый, напористый, умеет за себя постоять. В начале этого года он добился, чтобы его осмотрела медицинская комиссия, прошел освидетельствование в психиатрической больнице, получил справку о возможности самостоятельного проживания при наличии квартиры.

— С 4 до 15 лет я жил в детском доме в Уваровке. Потом меня отправили учиться в школу-интернат в Коломну. Оттуда я ездил в техникум. По профессии я штукатур-маляр. Там я жил до 18 лет.

— Почему квартиру не дали?

— Я спрашивал в детдоме про квартиру, но мне сказали, что квартиру не дадут, потому что на мне ничего не числится в Коломне.

Из детского дома Коля просился в интернат общего типа, но ему не разрешили. «Мне сказали, что с коломенского детдома в интернат общего типа не берут. Я не понял почему. Меня хотели перевести в Денежниковский психоневрологический интернат, но я тогда попросился в Звенигородский, потому что в Звенигороде были ребята из моего детдома»,— вспоминает он. Медицинскую экспертизу в школе-интернате, по словам Коли, он не проходил, то есть его состояние и способность к самостоятельному проживанию никто не оценил. Он обращался через волонтеров к адвокату и узнал, что ему положена квартира. Когда же ему наконец предложили перевестись отсюда в интернат общего типа, он отказался, потому что при смене прописки ему пришлось бы заново оформлять все документы на квартиру: «Отсюда теперь я уйду только в квартиру». Говорит, что юрист интерната обещала ему помочь и даже ездила в город Чехов, где Коля родился, но потом о своем обещании помочь забыла. «Я попросил волонтеров, мы с ними поехали в Чехов, в опеку. Там нам сказали, что они уже дали бумагу юристке нашего интерната. В этой бумаге написано, что закон изменился и теперь мне надо не в Чехове получать квартиру, где я родился, а в Звенигороде, потому что я там прописан. А юристка мне ничего про это не сказала. Я даже не знал. Сейчас я собрал все документы и подал их в звенигородскую опеку. Мне помогли волонтеры. Сам бы я тоже мог, но вдруг меня обманут или я сам что-то не так сделаю? По документам должны мне дать квартиру».

У Коли, как у человека, имеющего право на самостоятельное проживание, есть пропуск на выход из интерната и своя девятиметровая комната.

— Я отказался отдавать интернату ЕДВ (единая денежная выплата, которую получают инвалиды.— «Власть»). По приказу предыдущего директора ко мне хотели подселить человека. У меня комната маленькая, и на день рождения мне подарили большой шкаф на рельсах. Я сказал, что против подселения. Психиатр стал угрожать, что вызовет ментов, чтобы меня закрыли в психушку. Я спросил: «На каком основании?» Он сказал: «Я найду любые основания».

— А после смены директора что-то изменилось?

— Сейчас меня не трогают.

«Здесь хуже, чем в тюрьме»

Третий этаж, комната Паши Скворцова (имя изменено) и Саши Л. Оба переживают за волонтеров — надеются, что они не перестанут ходить в интернат. Саша давно лишен дееспособности, но не знает почему: «Меня лишили дееспособности. Я не был на суде. С этим надо разбираться». Паша Скворцов постоянно рассказывает об угрозах со стороны «авторитетов», лояльных к администрации учреждения. Напомним, что в статье «Это такая территория вне закона» мы рассказывали о том, что в начале октября этого года Пашу наказали переводом на закрытый четвертый этаж, где он, по его словам, был изнасилован «авторитетом». По словам адвоката Елены Маро, уголовное дело находится в производстве Следственного отдела по г. Одинцово ГСУ СК РФ по Московской области. Но жизнь Паши превратилась в кошмар: по его словам, «авторитеты» угрожают ему расправой, а администрация интерната запретила закрывать дверь в комнату на ночь. Паша боится, что его насильник спустится с четвертого этажа на третий, потому что этот человек «имеет большие связи».

После публикации статьи во «Власти» Паша Скворцов и Саша Л. обратились к помощнику депутата Госдумы Олега Смолина Сергею Колоскову, который известен тем, что помогает людям, заключенным в ПНИ,— они жаловались на то, что им назначают большие дозы психотропных препаратов, от которых им плохо. От депутата Смолина был направлен запрос в Минсоцзащиты МО. Это помогло. После медицинского осмотра дозы психотропного препарата, назначенного в ПНИ, были снижены в шесть раз, а аминазин и амитриптилин отменены вовсе. «Я от этого лечения с кровати встать не мог»,— говорит Саша Л. (Психиатр ПНИ Денис Кривошеин и замдиректора по медицинской части Мария Тагирова от предметного разговора с нами отказались.)

— Я очень прошу восстановить мою дееспособность,— торопливо говорит Саша.— С сегодняшнего дня я хочу посмотреть все свое личное дело. Я хочу знать, за что я лишен. И когда. Я прошу с этим разобраться. Что я и требую от этого бестолкового начальства, от этой Тагировой, а она мне психушками грозит.

— Психушкой — за что?

— За то, что я требую восстановить дееспособность. За то, что жалуюсь сестрам милосердия. И за это меня грозят то на четвертый этаж, то в психушку.

— Вы сейчас уйдете, а нас накажут,— говорит Паша.— Нас закроют на четвертом этаже.

Психиатр стал угрожать, что вызовет ментов, чтобы меня закрыли в психушку. Я спросил: «На каком основании?» Он сказал: «Я найду любые основания»

Члены комиссии спрашивали у живущих в ПНИ людей, знают ли они что-нибудь о случаях сексуального насилия в интернате. Один человек рассказал, что в отношении него ранее было совершено сексуальное насилие. Двое — что знают о случаях насилия на четвертом этаже. Третий сообщил, что «авторитет», которого Паша Скворцов обвиняет в изнасиловании, хвалился санитарам о совершенном насилии. Беседы записаны комиссией на диктофоны.

Из отчета профессора Юрия Савенко:

«Обнаруживается тенденция к неадекватному использованию сразу самого мощного и грубого средства — аминазина, тогда как есть множество других более щадящих психотропных средств, имеющихся в интернате. Назначение аминазина тяжело переносится, воспринимается как наказание, лишает работоспособности, превращает, как принято говорить, «в овощ» и чревато развитием паркинсонизма, значительным снижением артериального давления в сочетании с повышением вязкости крови, что… может вести к соматической инвалидизации».

На знаменитый четвертый этаж корпуса А, перевода на который боятся все, с кем мы говорили, поднимаемся уже в сумерках. В дверях встречаем колонну молчаливых мужчин, которых санитары ведут на ужин — как заключенных. Колонна проходит, перед нами длинный, мрачный коридор с черными потеками на стенах и разорванным линолеумом. Почти все комнаты тесные, неопрятные, из мебели — только кровати. Личных вещей нет. Во многих комнатах нет даже дверей. Мы видели мужчин, лишенных права выйти на ужин за провинность. Видели людей, для которых единственная радость в жизни — покурить. Сигарет, по их словам, дают мало, денег не дают вовсе, и из-за этого они режут себе вены. Один из наших собеседников показал свои руки в многочисленных шрамах от порезов. «А чем вы резали вены?» — «Бритвенный станок разбирается».— «Скорую вызывали?» — «Нет, медсестры забинтовали. А потом в карцер». Другой собеседник сказал: «Здесь хуже, чем в тюрьме». Третий сообщил, что ему выплатили пенсию в размере 2400 рублей лишь однажды — 17 ноября этого года, за неделю до приезда комиссии.

Чтобы получать эти деньги на руки, многие готовы на демонстрацию суицидальных настроений. Один из собеседников юриста Екатерины Таранченко рассказал, что прожил на закрытом этаже несколько лет, дважды в день принимал аминазин и однажды вскрыл себе вены — после того, как из его рук «вырвали пенсию, чтобы передать в социальный отдел». Многие опрошенные комиссией люди жаловались на то, что социальный отдел покупает не те продукты, которые они просят. В обстановке жесткой изоляции и несвободы довести до отчаяния может даже незначительная обида. Здесь нет реабилитации. Нет психологической поддержки. Персонал и жильцы воспринимают друг друга как враги. Вероятно, для обеспечения собственной безопасности санитары выбирают среди обитателей этажа лояльных — тех, кто пользуется особыми привилегиями. «Лояльные» могут, например, раздобыть вино. Остальных за употребление спиртного и драки отсюда увозят в психиатрическую больницу.

Председатель правления Центра лечебной педагогики (ЦЛП), эксперт комиссии ОП Роман Дименштейн:

«С точки зрения закона интернат — это место, где предоставляют социальные услуги. И тут потрясающий диссонанс между законом, по которому эта организация просто предоставляет социальные услуги, и тем, что это режимное учреждение за страшными заборами-запорами. Здесь система несвобод устроена как чудовищная матрешка, хуже даже, чем в местах заключения: забор, охрана на входе, а внутри есть еще закрытые этажи; а потом следующая степень несвободы — на закрытом этаже еще и карцер. И эта вся матрешка несвобод показывает нам, каким образом там управляют поведением людей. Собственно, так управляют заключенными. Но даже в тюрьме люди находятся в меньшей зависимости от персонала».

Выясняем у наших собеседников на четвертом этаже, какой у них распорядок дня. После завтрака — телевизор. После обеда — спать. После ужина — телевизор. Не хочешь смотреть телевизор — просто сиди. Не хочешь спать — просто лежи. За любое непослушание наказывают. Четвертый этаж корпуса А запирается на ключ. Все, кто здесь живет,— настоящие заключенные. Этот этаж — тюрьма строгого режима внутри большой тюрьмы, которую напоминает ПНИ. В середине коридора — тот самый карцер, которого в интернате боится каждый. В начале ноября в Звенигородском ПНИ сменили директора, а еще через неделю — сломали железную дверь в карцер.

За час, проведенный на этом этаже, мы поговорили со многими людьми. Кто-то рассказывал, что сидел за кражу и что мечтает снова уйти отсюда на зону. Кто-то вспоминал, что по совету друзей неудачно продал квартиру, а потом его оставили без денег и отправили в интернат. Кого-то сюда «сдали» родственники. Кто-то вырос в детском доме и никогда не жил на свободе. Они не совершали преступлений, но наказаны как преступники. Это место похоже на камеру смертников, только срок казни отсрочен на неопределенный срок. Один из заключенных четвертого этажа признался, что санитары часто «колотят» проживающих. Что за отказ от приема пищи или препирательства с персоналом могут сделать укол аминазина. Санитаров он называет тюремщиками. На вопрос «вам страшно?» — отвечает: «Мне не хочется жить».

Президент Независимой психиатрической ассоциации Юрий Савенко:

«Здесь нет никаких реабилитационных мероприятий, которые в московских, например, интернатах делают жизнь людей разнообразнее. Здесь же — пытка ничегонеделанием. Все обитатели ПНИ, подходившие к нам, говорили, что они не могут говорить вслух что-то плохое об интернате, потому что боятся доносительства и санкций против них за эти сведения. И, в частности, говорили, что младший медперсонал их бьет, сажает в карцер. Дозы лекарственных препаратов повышают вопреки доктрине информированного согласия на лечение, чаще просто для удобства персонала, чтобы помещенный в интернат человек не морочил голову, не высовывался. А это вопиющее нарушение всех норм закона об оказании психиатрической помощи».

Эксперты также отмечают, что система ПНИ закрыта и непрозрачна, и администрация использует все рычаги для того, чтобы не дать проверить свою деятельность. По словам юриста Екатерины Таранченко, во время проверки «администрация интерната пыталась уйти от предоставления документов, в том числе и в тех случаях, когда проживающие сами просили изучить их личные дела и истории болезни».

Председатель правления ЦЛП Роман Дименштейн:

«Когда я спрашивал у некоторых ребят в ПНИ, хотели бы они учиться, я видел, как загорались у них глаза: «Да-да, я очень хочу учиться, а что для этого можно сделать?» Собственно, и борьба там идет с теми, кто чего-то пытается добиться. Администрация «упаковывает» людей, у которых остается еще малейшая надежда вырваться. Психоневрологический интернат — это место украденных судеб. Это люди, чья жизнь здесь закончилась».